Te iubesc, Chișinău!

Încă cîteva declarații de dragoste pentru CHIȘINĂU

CHIȘINĂU – 500

Ce fac clasicii în parc,

Noaptea, pe-ndelete?

Stau cu taina la taifas

Și cu luna-n plete.

Stau s-asculte sub copaci

Timpul fără moarte,

Timpul parcă slovenit

Dintr-o veche carte.

Și văd surii cărturari

Vechile fundacuri

Ale tîtgului fundat

Ice de cinci veacuri.

Văd cum vodă Ștefan cel

Marele pre nume

Stă în sceptru rezemat,

Cunoscut de-o lume.

Iar cu sabia la șold

Grig. Cotovschi pare

A fi ca un Făt-Frumos,

Precum stă călare.

Că-i durată ca-n povești

Noua-i ctitorie...

Și dau clasicii în parc

Altei cărți cetire.

Liviu Deleanu (Kligman)

 

...Улицы моего детства! – сегодня вас не узнать, особенно ту часть Рышкановки, что граничит со Старой почтой и Вистерниченами. Карьер давно умолк, его уступы поросли травой, кустарники со склонов спустились и заполнили дно. Сгинула камнедробилка... На месте бывшего аэродрома – крупноблочные дома... Конец августа (или сентябрь?), в полдень Карьерная перекрывалась на время взрывных работ, с бешенным ревом мотокрад Гице проносился по узким улочкам – худой, в красной рубахе, - огибал холм, парил над окраиной, косил вороватым глазом. Под ним медленно тащилась повозка старьевщика, щедро набитая хламом переезжающих в новые дома жителей, на углу Крутой стояла другая повозка – уже керосинщика, колокольчиком оповещавшего о своем прибытии, - к нему с канистрами в руках спешила вся магала. Под горой у ворот базара стоял в круглых очках точильщик ножей в ореоле холодных искр, перед ним веером лежали кухонные ножи.  И стороной, рядом с пугающей клеткой и клячей, тащившей скорбную фуру, шагал гицель (собаколов), ненавистный нам человек; и правда, во всей его фигуре, в повороте головы, в походке, в прищуре глаз и настороженности чувствовалась какая-то отторженность от остального мира, несовместивость с самой природой. Сейчас я думаю, что он был просто несчастным человеком, занимался малопочтенным ремеслом, вероятно, еще с довоенных лет (был он уже довольно стар), но в детстве скидок на обстоятельства не делаешь...

Заасфальтирован базар возле Вистерничен, широкое шоссе выводит к Гидигичу, отжил свой век дощатый тир в древнем вагончике на ржавых колесах, оттдымила свалка, и снесены бадыги, где ранее «на вынос и в розлив» продавалась популярная «европейская смесь», отгрохотала и отпылила фура гицеля, - остался августовский свет, ветвистые орехи, ностальгия по детству, колокольный, каникульный дождь!

Борис Викторов (Друкер)

DOUĂ  LIRE

E noapte -n parc. Pustiu e și tăcere.

Și picotă de somn castanii vechi.

Și moare șoapta lor ca o părere.

Dispar întîrziatele perechi.

Și numai doi poeți ce se-ntîlniră

Rămîn de veghe-n parcul ațipit.

Pe fruntea lor doar luna se prefiră

Ca un sonet de care ești răpit.

Privesc în jur și ochii lor scînteie

Ca doi luceferi

Visători și treji.

Ei merg încet, alturi, pe-o alee –

Ai iambilor ne-noronații regi.

Ei sînt alături:

Pușkin și-Eminescu

În noaptea asta tainică de mai.

Și eu i-ascult și iar mă contopesc cu

Ispititorul, veșnicul lor grai.

Ba-l văd pe –Aleco, trist și singuratic,

Ursit să-și poarte patul său pe roți;

Ba luna-mi pare vatră de jăratic

Și mă salută plopii fără soț.

Aud un glas de zbucium dintr-odată:

”Tovarășe, tu crede, va ieși

Și ea , a fericirii stea curată

Și visul nostru – l va înveșnici.”

Cînd lira lor zvîcnea de doruri plină

Și jinduia în liniștea din lunci

La raza stelei care va să vină,

Era robie încă pe atunci

”Zdobiți orînduiala cea crudă și nedreaptă

Ce lumea o împarte în mizeri și bogați!”

Aud aceste rînduri ce-mi deșteaptă

Icoana celor goi și oprimați.

În noaptea aste Chișinău-n floare

Îi întîlni în tihna-ntregii firi.

Și nu în vis,

ci-aevea le răsare

Curata stea a noii fericiri.

Iar eu le-ascult poveștile bătrîne,

Din nou devin al stihului lor sclav.

Aicea lira nordică

Se-nghînă

Cu lira dulce-a plaiului moldav.

Anatol Gujel, 1958.

ГОРОД – ИСТОЧНИК

Имя твоё означает «родник».

Как ты родился? Как ты возник?

В тихой долине речушки Быка

Тихо журчала струя родника.

Зноем дышала над ней синева.

Склоны холмов покрывала трава.

         Тихо стекала к речушке вода.

         Тихо спускались по склонам стада.

Вот и источник. Вот и загон.

Тёплая ночь опустилась на склон.

         Стыла меж звёзд одиноко луна.

         Звонко грустила свирель чабана.

Глянь. Появились на склонов холмов

Белые стены крестьянских домов.

         Где вы живёте? Хутор ваш нов...

         Там, где пробился к Быку кишинёв.

         И хуторок тот, где домиков пять,

         Стал Кишинёвом народ называть.

Город родной мой, город – родник,

С детства душою к тебе я приник,

Сердце встревожила жизни струя,

Так и родилась песня моя.

Марк Волкомич.  1960